[indent]Ее слова повисли в пыльном воздухе домика, и Нейт какое-то время просто смотрел на нее, на сгорбленные плечи и белые костяшки пальцев, вцепившихся в бутылку. Фраза «я тебя подвела» резанула слух своей неправильностью. Он видел, как она пытается сжаться, исчезнуть внутри себя, и это зрелище будило в нем не злость, а что-то другое, более сложное — тяжелое и холодное.

— Ничего подобного, — прозвучал его голос, ровный и лишенный эмоций, которые клокотали где-то глубоко. Он не стал бы отрицать факты — да, ситуация была просрана, но не по ее вине. Просрана в тот момент, когда он позволил ей идти одной. — И это не конец света. Сейчас не об этом думать надо.

Он наблюдал, как она пьет, давится, и протянул руку, чтобы забрать бутылку. Их пальцы ненадолго соприкоснулись, и он почувствовал ледяной холод ее кожи. Сделал свой глоток, позволив огню распространиться по собственному телу, чтобы хоть как-то растопить ледяную глыбу в груди. Когда она спросила про обезболивающее, он чуть не фыркнул. Не от насмешки, а от горького осознания, что никакой анальгин не поможет от той боли, что сидит не в теле.

Он сунул ей бутылку обратно, намеренно грубовато.

— Вот тебе лучший обезбол, — буркнул он, заставляя ее пальцы снова сомкнуться на стекле. — Пей.

Он не стал добавлять «чтобы забыться». Забытье было роскошью, которую они не могли себе позволить. Нужно было просто заглушить внутренний вой, чтобы можно было двигаться дальше.

А потом она разрыдалась. Не тихо, а горько, надрывно, и он почувствовал, как что-то сжимается у него внутри. Он молча принял ее тяжесть, когда она рухнула на его колени, и его рука сама потянулась к ее спине. Он водил ладонью по ее лопаткам, чувствуя, как она мелко дрожит. Никаких слов. Слова были бы ложью. Он не мог сказать, что все будет хорошо. Он мог только быть здесь. Прикрывать ее собой, пока буря не утихнет. Это была его работа. Его долг. И что-то большее, о чем он никогда не говорил.

Когда ее рыдания сменились прерывистыми всхлипами, а затем и вовсе стихли, он позволил себе тихий выдох. Она поднялась, вытерла лицо, и в ее глазах снова появилось знакомое упрямство, пусть и потускневшее. Вопрос «куда мы дальше?» был лучшим лекарством. Он означал, что она еще в строю.

Нейт медленно поднялся на ноги, его суставы с хрустом протестовали против долгого сидения в одной позе.

— Тут отсидимся. Денек. Не больше, — он подошел к сумке и начал выкладывать на пол самое необходимое — воду, пару консервов. — Поешь. Поспи. А там видно будет. Дорогу я выберу. Тебе сейчас надо не думать, что дальше, а силы восстанавливать.

Он посмотрел на нее, и его взгляд был тяжелым и прямым.

— Всё, что случилось, осталось там. Поняла? Тащить это с собой — только мешать будет. Тебе нужно пережить это или оно сожрет тебя заживо изнутри.

Он замолчал, давая словам осесть в ее разуме, укорениться, и наблюдал, как она сидит, съежившись, словно пытаясь стать меньше, невидимой. В ее позе читалась не только боль, но и стыд, и это заставляло его собственную ярость, тлеющую где-то глубоко, снова болезненно сжиматься в комок. Секунду, другую он просто стоял, ощущая тяжесть усталости в каждой мышце, а потом медленно, почти нерешительно, подошел ближе.

Опустившись перед ней на колени, чтобы оказаться на одном уровне, он взял ее холодные, почти ледяные пальцы в свои ладони, сжимая их с такой силой, чтобы вернуть ощущение реальности, заземлить.

— Мне нужно знать, о чем ты договаривалась, — его голос был тихим, но твердым, без права на отказ. — И на какую оплату. Где будет встреча и когда. Сможешь — запиши все, что узнала. Попробуем выжать из этого максимум.

Его пальцы отпустили ее руку и почти нежно коснулись ее щеки, поворачивая ее лицо к себе и не позволяя отвести взгляд. Он видел в ее глазах всю эту бурю — страх, горечь, стыд, — и ему хотелось сквозь этот взгляд добраться до той части ее, что всегда была расчетливой и острой. До его Эмми.

Забрав бутылку из ее ослабевших пальцев, он сделал несколько больших, почти болезненных глотков, чувствуя, как виски словно прожигает себе путь, пытаясь затопить собственную горечь. Затем отставил бутылку в сторону, поставив ее на пол с глухим стуком.

— Ты все равно умница, — выдохнул он, и в этих словах не было ни снисхождения, ни лжи. Только констатация факта, который он для себя решил.

И тут же, обжигая изнутри, мелькнула в глубине сознания болезненная, отточенная как лезвие мысль, которую он никогда не произнесет вслух, но которая навсегда останется на его совести: В конце концов, это я его убил…

Тишина.

И я же опоздал.

Он резко встал, разрывая тягучую паузу, и двинулся к их сумкам. Его движения были четкими, лишенными суеты, но в них читалась какая-то новая, холодная решимость. Он порылся в одном из карманов и достал потрепанный блокнот и карандаш с почти сточенным грифелем.

— Держи, — он протянул ей блокнот, снова опускаясь рядом, но уже не на колени, а на корточки, чтобы быть с ней наравне. — Пиши. Пока память свежа. Не думай, просто вывали все на бумагу. Имена, места, суммы, все мелочи, которые запомнила. Не для меня. Для тебя. Чтобы выгрузить это из головы.

Он не ждал, что она начнет немедленно. Вместо этого он подхватил одну из банок с тушенкой, вскрыл ее своим ножом и поставил перед ней. Пахло жиром и солью — простой, грубой едой, которая напоминала, что тело все еще требует топлива, что жизнь, как ни крути, продолжается.

— Ешь, — его тон не обсуждался. — И запиши хотя бы три пункта. Три факта, которые могут нам пригодиться. Потом поспи.

Он отодвинулся, прислонившись спиной к стене рядом с ней, достал свой пистолет и начал его разбирать и чистить — монотонное, успокаивающее действие, которое давало его рукам занятие, а ей — пространство, чтобы прийти в себя, чувствуя его присутствие, но не ощущая давления. Он не смотрел на нее, но был начеку, улавливая каждое движение, каждый вздох. Он давал ей задание, якорь, за который можно ухватиться, чтобы не утонуть. И он будет ждать, пока она не найдет в себе силы это сделать.

Подпись автора